Набоков Владимир - Волшебник
Владимир Набоков
Волшебник
"Как мне объясниться с тобой? -- думалось ему, покуда
думалось. -- Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий
предполагает пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть
нормальных романов, что бледная случайность их по сравнению с
моим единственным пламенем? Так как же? Не математика же
восточного сластолюбия: нежность добычи обратно пропорциональна
возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а
бесценное. Что же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы
ли с ними совесть и стыд, щепетильность и страх, власть над
собой и чувствительность -- ибо и в мыслях допустить не могу,
что причиню боль или вызову незабываемое отвращение. Вздор; я
не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю мечтанию, в
тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях
действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения
страсти, есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не
взломщик. Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой
Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это --
порочный круг с пальмой в центре?). Рассудком зная, что
Эвфратский абрикос вреден только в консервах; что грех
неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои
гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь
опошлить то, что иначе ему не дается... Сбрасываю и поднимаюсь
выше. Что, если прекрасное именно-то и доступно сквозь тонкую
оболочку, то есть пока она еще не затвердела, не заросла, не
утратила аромата и мерцания, через которые проникаешь к
дрожащей звезде прекрасного? Ведь даже и в этих пределах я
изысканно разборчив: далеко не всякая школьница привлекает
меня, -- сколько их на серой утренней улице, плотненьких,
жиденьких, в бисере прыщиков или в очках, -- /такие/ мне столь
же интересны в рассуждении любовном, как иному -- сырая
женщина-друг. Вообще же, независимо от особого чувства, мне
хорошо со всякими детьми, по-простому -- знаю, был бы страстным
отцом в ходячем образе слова -- и вот, до сих пор не могу
решить, естественное ли это дополнение или бесовское
противоречие. Тут взываю к закону степени, который отверг там,
где он был оскорбителен: часто пытался я поймать себя на
переходе от одного вида нежности к другому, от простого к
особому -- очень хотелось бы знать, вытесняют ли они друг
друга, надо ли все-таки разводить их по разным родам, или /то/
-- редкое цветение /этого/ в Иванову ночь моей темной души, --
потому что, если их два, значит, есть две красоты, и тогда
приглашенная эстетика шумно садится между двух стульев (судьба
всякого дуализма). Зато обратный путь, от особого к простому,
мне немного яснее: первое как бы вычитается в минуту его
утоления, и это указывало бы на действительность однородной
суммы чувств -- если бы была тут действительна применимость
арифметических правил. Странно, странно -- и страннее всего,
что, быть может, под видом обсуждения диковинки я только
стараюсь добиться оправдания вины".
Так приблизительно возилась в нем мысль. По счастью, у
него была тонкая и довольно прибыльная профессия, охлаждающая
ум, утоляющая осязание, питающая зрение яркой точкой на черном
бархате -- тут были и цифры, и цвета, и целые хрустальные
системы, -- и случалось, что месяцами воображение сидело на
цепи, едва цепью позванивая. Кроме того, к сорока годам,
довольно намучавшись бесплодным самосожжением, он научился
тоску регулировать и лицемерно примирился с
