Набоков Владимир - Оповещение
Владимир Набоков
Оповещение
У Евгении Исаковны, старенькой, небольшого формата, дамы,
носившей только черное, накануне умер сын. Она еще ничего об
этом не знала.
Шел утром дождь, дело было ранней весной, одна часть
Берлина отражалась в другой,-- пестрое зигзагами в плоском -- и
так далее. Чернобыльские, старые друзья Евгении Исаковны,
получили около семи утра телеграмму из Парижа, а спустя два
часа-- письмо (по воздуху). Фабрикант, у которого с осени
служил Миша, сообщал, что бедный молодой человек упал в пролет
лифта с верхней площадки,-- и еще после этого мучился сорок
минут, был без сознания, но ужасно и непрерывно стонал -- до
самого конца.
Между тем Евгения Исаковна встала, оделась, накинула на
острые плечи черный вязаный платок и на кухне сварила себе
кофе. Истовым благоуханием своего кофе она гордилась перед фрау
доктор Шварц, у которой жила,-- скупой, некультурной
скотиной,-- с нею Евгения Исаковна вот уже целую неделю не
разговаривала,-- и это была далеко не первая ссора,-- но
съезжать не хотелось -- по всяким причинам, не раз
перечисленным, но никогда не скучным. Несомненное превосходство
Евгении Исаковны над тем или другим лицом, с которым она решала
временно прервать сношения, состояло в следующем: просто
выключался слух, весь помещавшийся у нее в черном аппаратике
наподобие сумки.
Проходя с готовым кофе обратно к себе через прихожую, она
увидела, как впорхнула в щель и села на пол открытка,
просунутая почтальоном. Открытка была от сына,-- о смерти
которого Чернобыльские только что получили известие более
совершенными почтовыми путями,-- так что строки (в сущности
недействительные), которые она сейчас читала, стоя на пороге
своей большой нелепой комнаты, с кофейником в руке, можно было
бы уподобить все еще зримым лучам звезды, уже потухшей.
"Золотая моя Мулечка,-- писал сын, так ее звавший с детства,--
я по-прежнему по горло занят и по вечерам прямо валюсь с ног,
почти не бываю нигде..."
Через две улицы, в такой же нелепой, загроможденной чужими
пустяками, квартире. Чернобыльский, не поехав сегодня "в
город", шагал по комнатам, большой, жирный, лысый, с громадными
дугами бровей и маленьким ртом, в темном костюме, но без
воротничка (воротничок с продетым галстуком висел хомутом на
спинке стула в столовой), шагал и говорил, разводя руками:
"Как я ей скажу? Какие тут могут быть переходы, когда
нужно орать? Ах ты Боже мой, какой это ужас... У ней сердце не
выдержит и разорвется, у несчастной".
Его жена плакала, курила, скребла в жидких седых волосах,
звонила Липштейнам, Леночке, доктору Оршанскому-- и все никак
не могла решиться пойти первой к Евгении Исаковне. Жилица
Чернобыльских, пианистка в пенсне, с полной грудью, чрезвычайно
сердобольная и опытная, советовала не слишком спешить с
извещением,-- все равно будет этот удар,-- так пускай будет
позже.
"Но с другой стороны,-- вскрикивал Чернобыльский,-- нельзя
и откладывать! Это ясно, что нельзя. Она-- мать, она еще
захочет может быть в Париж (я знаю?), или чтобы везли сюда.
Бедный, бедный Мишук, бедный мальчик, двадцать три года, вся
жизнь впереди... Главное -- я же советовал, я же его устроил,--
подумать, что если б он в этот паршивый Париж...".
"Ну что вы, Борис Львович,-- рассудительно говорила
жилица,-- кто это мог предвидеть, при чем тут вы, это смешно. Я
вообще, между прочим, не понимаю, как он мог упасть. Вы--
понимаете?"
Напившись кофе и вымыв свою чашку (не обращая при этом
ни-ка-ко-го внимания на фрау Швар
